Русские за столом, слушали склонившись и сложив руки. Даже Давид, кажется готов был по окончании зааплодировать. Есенин вздохнул и выпалил на выдохе:
Лицо Давида сжалось и покраснело, руки сжались в кулаки.
-Ах, ты, гнида! — выплюнул из себя брюнет, попытавшийся во прыжке ударить блондина.
Есенин опешил. Но отстранился. Удар пришелся в плечо и, соскользнув, нападавший упал на пол.
— Бисово племя! — ожил Есенин. Но его удар прошел мимо: выше падающего Бурлюка.
Удержать равновесие не удалось, и блондин упал на брюнета. Началась схватка в партере.
— Царский прихвостень!
— Анархист!
— Кацап!
— Жидовская морда!
За толпой Скарятин не видел схватки поэтов. Но глухие удары, говорили, что размаха ударам не хватало,
— Гнида! Кусачая!-
— Аааа —
-Step aside! Step aside, I say! [326] — отреагировала наконец охрана бара.
Собравшие уступили дорогу. Михаил на секунду увидел, что один из поединщиков полностью лишен второго свободы. Есенина окровавленной рукой прижимающего лицо Бурлюка к полу, а второй крепко сжимающему ему промежность.
Глава 7. Город который никогда не спит [327]
САСШ, Нью-Йорк, Грамерси-парк, «Хили». Полночь 19 июня 1922 г.
Общими усилиями собутыльники и работники бара растащили сцепившихся на полу поэтов. Никто особо не пострадал, а о репутации похоже и не заботился. Бурлюк и Есенин продолжали обмениваться малопонятными большинству колкостями. Скарятин так же, как и соседи американцы недоумевал по поводу этой перепалки, но похоже за одним из столиков даже записывали. Интересно, что так может заинтересовать в русском мате двух явно нерусских девушек?
— Гад ты, Серёга и гнида михайловская, но Поэт — не отнять, — уже беззлобно проговорил пострадавший и потомок Давида, и сам Давид.
Есенин с удалью, но без вызова ответил:
— Бунтовщик? Хм. Как же. Но про грусть — верно! Ладно, признаю, как поэт ты выиграл. Давай мировую выпьем. — Бурлюк подвел итог перешедшему в драку литературному диспуту.
— Давай! — поддержал Есенин.
— Извини если что, Давид. Я не со зла.
— И ты, Сергей, прости.
— Проехали, — потасовщики пожали друг другу руки.
Подняв стулья, поэты снова расселись за стол. Желание выпроводить шумную кампанию пропало у бармена после перекочевки в его их карман двух «Банкнот бизонов». Эти же парнокопытные позволили быстро убрать последствия потасовки и сменить закуски, смешанные в толчее у поэтического стола.
«Кто же такой щедрый сегодня», — подумал Энель. Вроде за столом поэтов богатеев не наблюдалось. Государь конечно щедро платил депутатам Государственной думы и наверняка и в командировочных Есенин обижен не был, но на двадцать долларов можно было кормить и поить весь «Хилли» до самого утра. Впрочем, Есенин сейчас очень популярен и может гулять и со своих поэтических гонораров. Не удивительно: он пришелся ко двору и прежнему и нынешнему государю. Скарятин конечно давно не был дома, но именно поэтому понимал откуда это есенинское «проехали».
Нью-Йорк, САСШ. Особняк семейства Б. Баруха. 19 июня 1920 г.
— Берни, дорогой, может всё же ты не отпустишь Белль в эту далекую, холодную Россию, — Энни Барух крепче прижалась к мужу.
— Не в Россию, а в Ромею, дорогая
— А какая разница! Всё равно далеко и морозно, — Энн сжала кулачек на груди мужа.
— Ну. Не морозно. Константинополь на одной широте с Нью-Йорком и тоже у моря, так что Изабелле не придется привыкать к климату, — накрыв кулачек жены ладонь ответил Бернард.
— Но далеко, — Энн расслабила руку.
— Далеко. Но наша птичка выросла, и её пора вылетать из гнезда. «Да к тому же она там будет не одна», — сказал Бернард погладив её ладонь.
Энн всхлипнула.
— Не плачь, голубка моя. С ней поедет Харвиг.
— Берни, он конечно твой брат и я всегда восхищалась им как актером, но я не могу ему так доверять как Герману. Он бы и с учебой ей помог.
— Герман поможет Белль до отъезда. К тому же господин Бехметев договорился со своей женой что она подготовит Белль к поступлению на медика в Константинополе. Госпожа Бахметева — русский врач.
Энн снова всхлипнула. Бернард понимал, что она просто ищет отговорки и не хочет расставаться с дочкой. По правде говоря, он тоже бы не отпускал Белль, и не только потому что Герман в связи с этой болезнью Вудро Вильсона был нужен здесь и не мог сейчас ехать. А просто потому что боялся за неё и любил. Но девочка повзрослела. И с её характером нужно было дать ей совершить собственные ошибки. Да и иметь своего, действительно своего человека, при дворе императора Михаила, ему было просто необходимо.
— Наша дочь хорошо воспитана. Но у этих монархистов всё так запутано, — снова попыталась возразить Энн.
— Вот Харвиг, как раз, в этом своей племяннице и поможет. А господин Бахметев обещал найти кого-нибудь кто обучит нашу боронессочку обычаям русского двора. Спи родная.
Энн вздохнула и не нашла больше ничего чем неминуемое остановить.
САСШ, Нью-Йорк, Грамерси-парк, «Хили». Ночь 19 июня 1920 г.
Отвлеченный дракой Энель не сразу заметил высокого статного мужчину, разговаривающего с охранником у двери. Волевой подбородок, и интеллигентные очки широкоплечего собеседника уже сами по себе вызывали уважение у здешнего швейцара. Собственно, вопрос с беспокойными поэтами мог решиться не без его участия. А может и нет. Михаил не мог точно сказать в какой момент поэтической баталии его визави вошел в «Хилли». Всё же лучше если бы тому не пришлось разбираться с бузотёрившими поэтами. Те уже снова включившиеся в весёлую попойку похоже никого не замечали. Вошедший прошел мимо и не стал отвлекать их от возлияний и виршей.
— Здравствуйте, Михаил Владимирович, — сказал он, тихо подойдя к столику Скарятина.